Книга Детки (сборник) читать онлайн бесплатно, автор Любовь Романова на Fictionbook
© Таня Беринг, 2014
© Любовь Романова, 2014
© Мария Гаранина (Alice Traum), 2014
© Издательство «БерИнгА», 2014
* * *
Предисловие
Если ты не читаешь ничего, кроме статусов «ВКонтакте» и бесконечных саг о юных волшебниках, закрой эту книгу. Она не для тебя. В ней нет девочек со сверхспособностями, влюблённых вампиров, ручных драконов, древних пророчеств и ужасных злодеев, имя-которых-не-стоит-называть-даже-шёпотом.
Тут не найти душещипательных историй о первой любви и юмора в духе американских ситкомов…
Эй, ты еще читаешь?
Хм! Неужели дела обстоят не так безнадёжно, как нам казалось? Неужели тебе хватит терпения осилить все три истории, рассказанные в этой книге? Осилить, понять и, быть может, узнать себя в её героях? Если это произойдёт, спорим на наш гонорар, ты не сможешь жить как прежде!
Ведь «Детки» – это зеркало нашей реальности. Злое, едкое, местами жестокое. И только тебе решать, заглядывать в него или нет!
Таня Беринг&Любовь Романова
Любовь Романова
Мы приговариваем тебя к смерти
Я не пошел на его похороны. Нужно было готовиться к лабораторной по химии. Событие не бог весть какой важности, но заваливать не хотелось. К чему? Ему все равно, а мне еще поступать. Поэтому я быстро оделся и вышел из гимназии.
К крыльцу подрулил ПАЗик с рекламой ритуальных услуг на боку. Наверное, привезли тело. На два часа в вестибюле было назначено прощание. К дверям уже подтягивался народ. Пожилая математичка в лиловом берете повторяла, как игрушка с подсевшей батарейкой:
– Наркотики – вот бич молодежи. Колются, а потом вены режут.
Помада на ее губах лежала перламутровыми струпьями.
– Так, вроде, он того… повесился! – фраза физрука показалась неуместной. Даже более неуместной, чем жужжание лилового берета. К счастью, она тут же смешалась со скорбным шепотом.
– Несчастные родители.
– Единственный сын.
– Господи, Господи.
– Интересно, а язык вывалился? – чуть поодаль толпились парни из нашего класса. Они затягивались тайком от учителей и, по-птичьи щурясь, выдыхали дым за спинами друг у друга. Кажется, это спросил Дрон.
– Ага, помнишь, историк рассказывал, что, когда царя Павла задушили, его язык почернел и во рту не помещался, – ответил ему Леня, ловко сплевывая в грязный снег. – Типа отрезать пришлось. Чтобы народ не пугать.
Я не стал дослушивать. Прошел мимо.
* * *
Дрон достал из портфеля мутную бутылку. Открутил крышку и вылил содержимое на стул соседней парты. В нос ударил запах подсолнечного масла. Сидевшая рядом с ним Лазарева хихикнула, но тут же, взяв себя в руки, прошипела:
– Идиот!
Светка всегда так: сначала морщится, правильную строит, а позже заливается громче всех. Когда мы Нюфу в шкафу закрыли, хохотала как ненормальная. Он просидел там пол-урока, а потом не выдержал – зашевелился. Биологичка услышала – аж позеленела. У нее в этом шкафу скелет стоит. Пластиковый. Я всегда подозревал, что она его побаивается. Даже когда строение человека проходили, не доставала – все по картинкам рассказывала. И тут вдруг бедняга Йорик напомнил о себе, попросился на волю.
Нинасанна вытянулась на стуле, как суслик перед норой, обхватила руками морщинистую шею и уставилась на подрагивающие створки шкафа. Услышала тихий стук, (видимо, Нюфе надоело сидеть взаперти), громко икнула и затряслась. Собралась упасть в обморок.
Класс сполз под парты, корчась от смеха. Нюфу-то на перемене при всех засовывали в шкаф, так что народ был в курсе, что за «восставший из ада» там скребется.
Я решил спектакль не затягивать. Кивнул Лёне с Дроном, мол, пора. Они повернули ключ, распахнули дверцы, и Нюфа рухнул в проход между партами. Даже не рухнул – стек киселем. Скрючился на полу и захныкал. Как баба! Он тоже боялся скелета.
– Нефедов! – завизжала биологичка. – Вон из класса. Иди над родителями издевайся!
Наивная женщина! Решила, что Нюфа сам в шкаф залез – типа пошутить. Таким как она кажется, если кто-то рядом смеется, то смеется над ней.
На этот раз представление обещало быть не столь отвязным, зато более продолжительным. Нюфа закончил доклад по творчеству Есенина, вяло улыбнулся и сел за свою парту. Поерзал на сиденье, но ничего не заметил. Да с такой задницей разве заметишь? Нет, Нюфа не толстый – скорее рыхлый. Щеки висят, нос блестит, пальцы – белые сосиски, всегда липкие и холодные. Челка, как у Гитлера, спадает на лоб сальными прядями. Одним словом, ботан. Только учится так себе.
Звонок разразился сиплой трелью, и класс начал вставать из-за парт. Нюфа, отклячив пятую точку, полез в рюкзак. Сзади захихикали – заметили. Он затравленно обернулся. Пошарил пухлой рукой за спиной, проверил, не приклеил ли кто записку вроде «Меня любит физрук». Снова оглянулся, но народ успел сделать серьезные лица.
Нюфа шел по школьному коридору, а в затылок ему ухмылялся зоопарк нашей французской гимназии. От первоклашек до учителей. Сзади, на штанах ботаника, маячил след от разлитого Дроном подсолнечного масла. Наверное, Нюфа, как все студни, таскал под брюками толстые подштанники, поэтому ничего подозрительного не почувствовал.
– Эй, Миш! – Лазарева приняла позу фотомодели и поманила его пальцем. Я видел, как у Нюфы дрогнули плечи. Он был в нее слегка влюблен. А, может, и не слегка. Стихи ей писал – Светка мне показывала – по-французски.
– Ты какими подгузниками пользуешься?
Нюфа застыл. Улыбка никак не желала сползать с его пухлых губ.
– Что?
– Какими подгузниками, спрашиваю, пользуешься? – Светка добавила децибелов, и коридор вмиг наполнился не сдерживаемым больше смехом.
– Я не…
– Купи другие. Эти протекают! Сочувствую. Жить с энурезом непросто.
Несколько секунд Нюфа стоял неподвижно, потом резко развернулся и пролетел мимо меня, обдав запахом пота и жареных семечек. К его чести, надо сказать, он не стал при всех разглядывать свои брюки – сразу помчался в туалет. Ему повезло – следующим уроком была физкультура. Он натянул спортивные штаны и ходил в них весь день, вызывая замечания учителей и насмешки одноклассников.
Правда, нам уже было не до него. Физрук объявил, что всех пацанов на следующей неделе отправляют на военный слет: будем ползать на брюхе и копать траншеи на скорость. С одной стороны, перспектива так себе, с другой – три дня свободы от уроков. Эта новость заставила нас на время забыть о Нюфе.
* * *
Я не хотел ехать на слет. Но физрук ткнул пальцем мне в грудь и дыхнул перегаром:
– Едешь, ботаник! Оценка по физкультуре пока еще идет в аттестат. Понял?
Конечно, понял. Чего тут не понять? Я снова попал в коридор. Как лабораторная крыса. Бегу, а за спиной падают заслонки из оргстекла, отрезая путь назад. Впереди взведенная крысоловка. Один удар, и нет мальчика. Але! А был ли мальчик? Лапы стегают удары тока – останавливаться нельзя. И я бегу. Ничего, три дня – это совсем немного. Нужно только пережить.
Нас привезли в детский лагерь. Кирпичные двухэтажные корпуса, в которых на зиму отключали отопление, выглядели уныло. В пропитанных осенней сыростью палатах пахло подвалом и гнилыми яблоками. Прапорщик, похожий на богомола, выдал каждому поношенный камуфляж. Велел к вечернему разводу переодеться.
Штаны, конечно, оказались мне малы. Обтянули ляжки как женские лосины.
– Да-а, Нюфа, с задницей тебе повезло! – хмыкнул Мороз, проплывая мимо со своей свитой – долговязым Дроном и Леней, похожим на приземистую табуретку.
На Сане Морозове пятнистые штаны смотрелись как родные. Наверное, так и было. Он вполне мог купить их заранее – внешний вид занимал в его системе ценностей едва ли не главное место.
Мороз был живым доказательством того, что все гороскопы не стоят и яблочного огрызка. Мы родились с ним в один день – восьмого сентября. То есть, по идее, должны были отличаться друг от друга не больше, чем два яйца из одного контейнера, но на самом деле в гимназии сложно найти двух более непохожих людей. Он – звезда. Лидер. Такого забрось с парой десятков человек на необитаемый остров – обязательно станет вожаком. Высокий, красивый. Саня играет на гитаре и поет про вечную любовь, если рядом есть девчонки. А если нет – про Чечню. Я иногда представлю, как Бог отмеряет каждому человеку талант. Этому – один черпак, этому – два, этому – полкастрюли. Наверняка мы с Морозом шли друг за другом, и ему по ошибке досталась моя порция. Как иначе объяснить, что у Сани есть внешность, слух, способность командовать, а у меня – ничего? Разве только бабский зад!
– Вот это вещь!
Возле грязного окна в коридоре собралась компания, разглядывающая продолговатый предмет. В лагерь согнали старшеклассников из разных школ, но на этом этаже жили только пацаны нашей гимназии.
– Миш, глянь, какая у Мороза фляга! – кровь глухо ударила в виски – я не помнил, чтобы Лёня когда-нибудь прежде обращался ко мне по имени. Это настораживало.
– Трофейная, – снисходительно бросил Мороз. – Прадед подарил. Он ее из Германии после войны привез.
Я покрутил слегка помятый сосуд и вернул его хозяину.
– Клевая! – попытался найти подвох. – Дорого стоит?
– При чем здесь деньги? – Саня виртуозно сыграл возмущение. – Я же ее не продаю! Это память!
Он умел говорить о значительных вещах, не вызывая чувства неловкости. Еще один талант в его и без того полной копилке. Мороз рассказывал о подвиге советских солдат в битве под Сталинградом, и класс впадал в транс, подобно бандерлогам под шепот Каа. Он читал доклад о расстреле Гумилева, и девчонки запрокидывали головы, чтобы не выпустить из глаз ручейки слез.
– Нюфа, ты знаешь, что такое Память?
– Знает. Это когда пожрать не забыл!
Одноклассники радостно загоготали. Неприятно, но не страшно. Если ничего хуже не случится, три дня пролетят без особых приключений.
Мне так хотелось в это верить, что я ни разу не упал в октябрьскую грязь во время вечерней эстафеты. Даже подтянулся четыре раза. До нормы, конечно, не хватило, но Мороз без особых усилий подтянулся двадцать пять раз, и в общем зачете наша команда заняла второе место. Из восемнадцати.
После ужина – кислого картофельного пюре с куском ватной рыбы – я пошел не в корпус, а за территорию лагеря. Там, в паре метров от металлической сетки рос толстый дуб. Если встать на цыпочки и поднять руки, то можно достать до нижнего края дупла. Идеально круглое, оно казалось нарочно выпиленным в грубой коре старого дерева.
Я обхватил ствол руками, поставил ногу на едва выпирающий сук, подтянулся и заглянул в черный провал. Вдохнул пряный запах древесного нутра. На мгновение мне показалось, что в темноте блеснули чьи-то глаза. Белка или бурундук? А может, лесной дух? Я оттолкнулся от дерева и приземлился на хрустящий ковер опавших листьев. Прильнул ухом к морщинистой коре. Старый дуб отозвался торопливым шуршанием в глубине скрипучего ствола. Наверняка там кто-то был – прятал свои запасы, устраиваясь на зимовку.
А вдруг не прятал и не собирался зимовать? Что если дупла в таких вот толстых дубах – это двери в другой мир, и через них к нам попадают гномы, лепреконы, феи, пикси? Наверное, раньше на земле встречалось много гигантских деревьев, сквозь отверстия в которых спокойно проходили великаны и драконы. Потом растительность на планете измельчала, и однажды настал день, когда исчез последний большой дуб. Еще несколько десятилетий в разных уголках мира доживали свой век крылатые ящеры и существа ростом с пятиэтажный дом, но постепенно все они переселились в легенды. Только маленький народец изредка заглядывает в наши леса. По старой памяти.
Может, прямо сейчас внутри дерева притаился человечек в зеленом колпаке. Ждет, когда я уйду, чтобы сесть на край дупла и, свесив короткие ножки, раскурить вересковую трубку. Ну же, давай, лепрекон, покажись! Здесь никого нет. Совсем никого.
Ответ пришел мгновенно, как боевое заклинание. Я почувствовал резкий удар по макушке, и в листву у ног шлепнулся желудь – ярко-желтый переросток, раза в два больше любого из своих собратьев. Возможно, прямой потомок желудей, росших миллионы лет назад на прадубах.
Сунув гладкий плод в карман, я побрел к лагерю. Лепрекон так и не появился. Видимо, я показался ему неинтересным собеседником.
* * *
Они ждали меня в палате. Сидели, по-хозяйски развалившись на кроватях, и громко ржали. Могу поспорить, ржали надо мной. Как только я вошел, Мороз встал. Следом поднялись еще пять человек из нашего класса. Я почувствовал неладное. Ноги налились тяжестью, превращаясь в неповоротливые бревна.
– Ты где был? – с нарочитым дружелюбием спросил Саня.
– Гулял.
– Да ну! – Дрон изобразил удивление.
– Что вам нужно?
– Ты мою флягу трофейную не брал?
– Лучше спроси, куда он ее припрятал? – Леня лениво почесал конопатую картофелину, служившую ему носом.
– Зачем она мне?
– Не знаю. Может, молоко в нее собрался наливать, чтобы под партой посасывать.
Снова гогот. Я знал, в такие моменты не нужно ничего доказывать. Лучше молчать. Молчать и ждать, когда им надоест. Можно таблицу умножения про себя повторять или стихотворение вспоминать. Есенина, например: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем…»
– Короче, где твои вещи?
– Что?
– Сумка где? Шмон у нас – ищем, кто флягу стибрил! – заорал мне в ухо Дрон.
Он играл в следователя. Судя по всему, злого.
– Под кроватью.
Леня, словно нехотя, подцепил ногой мою сумку и вытащил на свет. Расстегнул молнию. Уверенно засунул свои красные руки, покрытые рыжеватыми волосками, в ворох одежды. Небрежно он стал вынимать мои вещи, беря их двумя пальцами и швыряя прямо на пол. Я отвернулся. «Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной, как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги.»
– Блин, Нюфа, что за тряпье ты носишь! – Мороз презрительно тронул тяжелым ботинком разметавшую рукава клетчатую рубаху. – В магазине для пенсионеров затариваешься?
Ничего-ничего, осталось совсем немного. Сейчас они уйдут. Убедятся, что у меня нет фляги, и уйдут. «Черный человек глядит на меня в упор. И глаза покрываются голубой блевотой, словно хочет сказать мне, что я жулик и вор, так бесстыдно и нагло обокравший кого-то.»
– Есть! – Леня победно поднял над головой знакомую посудину. – Говоришь, не брал, придурок?
– Как она туда попала? – поиски фляги все еще казались мне безобидной игрой.
В палату как по команде начал подтягиваться народ из нашей гимназии. Спину лупили вопросы: «У кого нашли?», «У Нюфы? Да ладно!», «Он что, обкурился?» Голоса сливались в возбужденный гул, наполняя холодное помещение тревожной какофонией. Происходящее все сильнее смахивало на театр абсурда.
– А ты, Нюфа, оказывается, не только тюфяк, а еще и вор! – Мороз сверкнул глазами и ткнул пальцем мне в грудь. Прямо как физрук накануне. – А что нужно делать с вором?
– Судить! – стройным хором откликнулись зрители.
– Пошли за территорию! – тут же предложил Дрон. – Там разберемся.
Я не сопротивлялся. В этом не было смысла – сопротивление только подхлестнет их. Нужно потерпеть, пока они наиграются. Уйти в себя и вернуться, когда все закончится. «Где-то плачет ночная зловещая птица. Деревянные всадники сеют копытливый стук. Вот опять этот черный на кресло мое садится, приподняв свой цилиндр и откинув небрежно сюртук.»
Меня привели к дубу. Тому самому. В нахлынувших из леса сумерках дупло казалось черным зрачком, который настороженно разглядывал окруженную колючим малинником поляну. Перед деревом полукругом замерли мои конвоиры. Их лица, подсвеченные тусклым небом, выглядели совсем белыми.
Я оказался прижатым спиной к стволу. Рядом встал Мороз.
– Ну что, Нюфа, признаешь свою вину?
– Не брал я твоей фляги! – слова потонули в оглушительном стуке. Только через пару секунд до меня дошло, что это стучат мои зубы.
– Конечно, не брал! Ты ее спер! – его голос звучал с нарастающей громкостью. – Ты – вор, Нюфа! Обычный вор! А вор должен быть наказан! Понял? Наказан! Ну, мужики, что мы с ним сделаем?
Из толпы послышались глумливые предложения:
– Руку отрежем!
– Правую!
К горлу подступил жирный ком. Желудок судорожно дернулся, собираясь освободиться от остатков ужина.
– Повесить его!
– Повесить? Хорошая идея! – Саня поднял указательный палец. Он наслаждался ролью обвинителя. – Голосуем! Кто за то, чтобы отрубить Нюфе правую руку? Пятеро. Кто за то, чтобы повесить? Большинство! Давай, Дрон, готовь веревку.
С этого мгновения лес за спиной, дуб, поляна, малинник с остатками осветленных осенью листьев, лагерная ограда погрузились в мутный кисель. Движения стали медленными, звуки – смазанными. Я попробовал вырваться из этой трясины, но ноги и руки не реагировали, они казались взятыми взаймы у тряпичной куклы и наскоро пришитыми к моему телу.
Плечо ощутило легкий удар. Очень медленно я повернул голову и увидел веревку – неправдоподобно белую в темно-серых сумерках. Дрон привязывал ее к толстой ветке дуба, росшей чуть выше дупла. Кто-то заботливо поставил передо мной дощатый ящик.
– Вставай!-Мороз выдержал драматичную паузу. – Голову в петлю!
Время наконец-то вырвалось из трясины и понеслось с утроенной скоростью. Меня подняли на хлипкий ящик, стянули скотчем за спиной руки и надели на шею веревку. Бледные лица зрителей исказились в кривых ухмылках.
Они ждали.
Ждали моей казни.
Игра закончилась.
– Вы что?!! Не надо! Это не я…-голос сорвался на писк. Тонкие доски подо мной заходили ходуном. – Отпустите! Это не я! Слышите, не я!
– Проснулся, тюфяк! Давай, Дрон, убирай ящик,-заорал Саня Мороз.
Почему-то в тот момент я видел только зубы. Красивые ровные зубы. Они мерцали в полутьме, как фарфоровый плафон на бабушкиной кухне, когда ее не освещает ничего, кроме уличного фонаря за окном. В голове мелькнула неуместная мысль: «Интересно, Лазраевой нравятся его зубы?»
А потом я умер.
* * *
– Чего встал? Ящик тащи!
Дрон медлил, грозя сорвать развязку спектакля. Он переминался с ноги на ногу, косясь на дрожащего ботаника с петлей на шее. Как ни странно, Нюфа замолчал, и это меня бесило. Я чувствовал, стоит чуть поднажать, и тюфяк снова завоет, умоляя отпустить его к мамочке, или обмочится в тесные штаны. Но он молчал.
Леня с Дроном тоже не издавали ни звука. Первый, привалившись боком к дереву, изучал выданные ему ботинки, второй нервно приглаживал пятерней жидкие волосы. Пауза затягивалась. Я начал тихо звереть.
– Вы что, уснули? Шевелитесь!
– Это. ну. – Дрон глянул на меня исподлобья. – Мы же не отморозки какие-нибудь.
– Что?!
– Слушай, Мороз, пошутили, и хватит! – буркнул Леня. – Нюфа и так в штаны от страха наложил.
– А может, я сам буду решать, когда хватит, а когда нет? – реакция парней застала меня врасплох. Не то что бы собрался прикончить Нюфу, просто привык всегда добиваться результата. Если шлепнул девчонку по заднице, а она не подняла крик, чувствуешь себя полным идиотом. Так же и с Нюфой. Какой смысл раскрывать карты, если жертва розыгрыша молчит? Ну или изредка поскуливает: «Это не я»? Дрону было достаточно потянуть за ящик, чтобы ботаник сдался, но, похоже, кишка у моих друзей оказалась тонка.
– Не хотите помогать, тогда я сам с ним разберусь! – отступать было поздно.
– Мороз, ты серьезно? – подали голос из партера.
– Кончайте, мужики!
– Уймись, Саня! Тебя же посадят!
Кто-то схватил меня за локоть. Я открыл рот, чтобы объяснить, куда ему нужно идти, но в этот момент сухой треск заставил всех повернуться к Нюфе. Сначала мне показалось, что он отплясывает нелепые па, стоя на ящике, но уже в следующую секунду я понял: доски под грузным Нюфой не выдержали. Треснули. И сейчас он извивается на натянутой веревке в паре десятков сантиметров над землей.
Первым очнулся Леня. Рванул к ботанику, обхватил его тушу руками и потянул вверх, ослабляя веревку.
– Режьте! – натужено выдавил он. – Дрон! Скорее!
На мгновение их заслонили от меня спины парней, а когда я смог прорваться в центр тесного круга, Нюфа уже лежал на земле. Лежал и бессмысленно таращился в угасающее небо. В широко открытых глазах отражалась ветка, на которой все еще болтался огрызок веревки. Корявый силуэт импровизированной виселицы казался трещиной, пересекавшей сетчатки глаз неподвижного Нюфы. Мне вдруг почудилось, что я смотрю в лицо мертвеца.
Неожиданно пришел страх. Наполнил легкие, сдавил горло, накрыл душным колпаком. Я увидел себя в зале суда. Не в том стильном помещении, что показывают в телешоу, а в обшарпанном сарае с подтеками на стенах. Наш класс как-то раз приводили в такой во время экскурсии по судам. Я увидел в первом ряду мать с красными ободками вокруг глаз, отца, в кои-то веки оторвавшегося от совещаний и деловых встреч, раскрасневшуюся Светку Лазареву, растерянную классную. И еще двух незнакомых людей, ищущих моего взгляда в попытке обнаружить в нем то ли отчаяние, то ли раскаяние. Это были родители Нюфы.
– Мужики, водка есть? Давай сюда! – Леня принял из чьих-то рук наполовину пустую бутылку, плеснул в ладонь ее содержимое и начал зачем-то растирать шею ботаника. Потом приложил горлышко к неподвижным губам и осторожно подпустил к ним прозрачную жидкость. Лицо Нюфы дрогнуло, сморщилось, он резко сел и зашелся в сухом кашле.
– Жить будет! – сделал вывод Дрон.
Страх отступил, но облегчения я так и не дождался. Ничего не случилось – Нюфа жив. Сейчас он напьется, проспится и завтра будет как новенький. Отчего же где-то в районе солнечного сплетения пульсирует черная дыра? Почему руки покрылись холодным потом, а каждый вздох отзывается тупой болью?
– Вставай, Миш! Мы пошутили! Сами флягу тебе подкинули! – слова метались над поляной ошметками эха в пустом актовом зале. – Вставай, в лагерь пора! Скоро отбой!
Нюфу подхватили под локти и потащили к ближайшей дыре в ограде. Мимо протопали Дрон с Леней, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я развернулся и зашагал в противоположную от лагеря сторону.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем перед глазами дорожным знаком не возник вопрос: «Куда я иду?» Он застал меня посреди изрытой временем и непогодой заасфальтированной дороги. Справа бесконечным строем тянулись впавшие в зимнюю спячку лагеря, слева темной стеной наступал лес. Отсюда до города километров двадцать, не меньше. До автобусной остановки полтора часа ходу быстрым шагом, но первые маршрутки появятся не раньше шести утра. Ночевать в лесу не хотелось. Впервые в жизни мною завладел детский страх перед темнотой.
Постояв с минуту, я развернулся и почти побежал назад, в лагерь. Лес, оказавшийся теперь по правую руку, похоже, только и ждал, когда меня накроет паника. Зловещее молчание неподвижных деревьев сменилось тревожными шорохами, стонами старых сосен, предсмертными воплями мелких зверьков, попавших в лапы хищников, сотнями непонятных и оттого жутких звуков.
Я резко остановился. Страх требовал бежать дальше, но я запретил себе его слушать. Я никогда и ничего не боялся. Всегда первым прыгал в бассейн с вышки и на спор ходил на руках по краю крыши девятиэтажного дома. Почему же сейчас, словно хилый очкарик, бегу от леса и приведений? Что со мной случилось? Там, на поляне, под старым дубом?
Ответ заставил согнуться пополам и опуститься на колени в схваченную ночными заморозками грязь: «Там, на поляне, я убил человека». Да, я не толкал ящик и даже не надевал петлю на его шею, и все же он умер.
Умер из-за меня!
«Он НЕ умер!» – возразил здравый смысл, но вопреки его подсказкам я чувствовал себя убийцей. Пустые глаза Нюфы, пересеченные неровной трещиной отражения, не могли обмануть: на холодной земле лежал мертвец. Теплый, живой мертвец.
Мое внимание привлек странный звук. Он пробился в сознание навязчивым зудом и постепенно превратился в плотный кокон, отгородивший меня от враждебной темноты. Этим звуком оказался мой собственный голос. Я сидел, скрючившись посреди дороги, и скулил. Протяжно и монотонно.
* * *
Из-за двери нашей палаты доносился приглушенный разговор, но стоило мне войти, как над кроватями повисла тишина. Дрон с Леней старательно притворялись спящими. Я не стал их дергать – разделся, залез под одеяло, отвернулся к стене и почти сразу уснул.
А когда проснулся, в комнате, кроме меня, никого не было. Заправленные кровати заставили взглянуть на часы. Черт! Время подъема давно прошло, так же как и утренней зарядки. Сейчас весь народ завтракает в холодной столовой.
Через пять минут я вошел в длинный зал, пропахший хозяйственным мылом и рассольником. Наш класс поглощал манную кашу в самом дальнем углу, у окна. Я обратил внимание, что Нюфа сидит за одним столом с Леней и Дроном. Увидев меня, они неловко кивнули. Ботаник продолжал рассеянно разглядывать что-то за искажавшим внешний мир волнистым стеклом окна. Я не стал подходить к этой троице, сел за свободный стол и погрузил ложку в остывшую кашу.
Начался самый странный день в моей жизни. Руки не слушались. Голос подводил, срываясь на петушиный дискант. Осенняя грязь то и дело выдергивала из-под ног беговую дорожку, а нудный дождь сделал все турники скользкими, будто смазав их машинным маслом. Класс смотрел на меня с холодным недоумением. Наша команда во время всех забегов не поднималась выше десятого места.
Я чувствовал, как вокруг возникает зона отчуждения. Нет, никто не объявлял мне бойкот и не напоминал о вчерашних событиях, но неловкая тишина повисала всякий раз, когда я приближался к курящей за корпусом компании или заглядывал в палату в разгар общего веселья. Мне не требовались подсказки, чтобы понять причину такого отчуждения. Просто каждый из них чувствовал: рядом находится убийца. Человек, способный выдернуть ящик из-под ног пацана с петлей на шее. Сказав «тащи ящик», я прошел «точку невозврата». Как самолет, уходя в штопор. Как киллер, нажимая на курок. Как девушка, сообщая своему парню об измене. Уже ничего нельзя исправить – убийство состоялось. Возвращение невозможно.
Удивительнее всего оказались метаморфозы, произошедшие с Нюфой. Еще вчера он словно провоцировал своим нелепым видом едкие замечания, а сегодня у любого остряка его отрешенный взгляд отбивал всякие потуги на юмор. Впрочем, в роли остряков теперь выступали только чужаки. Все, кто тогда находился на поляне, как будто сговорились создать Нюфе надежный тыл.
– Эй, француз толстозадый, вали отсюда! – насела на Нюфу после обеда пара незнакомых парней. Они присмотрели занятую им одну из немногих сухих скамеек. – Давай, чеши! И жопу не забудь!
Я стоял слишком далеко, чтобы расслышать его ответ, но мне было прекрасно видно, как сникли пацаны, опустили плечи и начали озираться в поисках пути к отступлению.
– Кончайте базар, мужики. Место занято! – за их спинами материализовался Дрон с тремя одноклассниками. Они неспеша уселись на скамейку, показывая, что пришлым здесь делать нечего. Я не стал досматривать трогательную сцену «один за всех – и все за одного». Побрел в корпус, по дороге размышляя над мотивами новоявленных робин гудов. Неужели хотят загладить вину перед Нюфой? Вряд ли.
Понимание пришло под вечер, когда я случайно за ужином встретился с ним взглядом. С круглого лица Нюфы на меня равнодушно смотрели глаза незнакомца. Я не ошибся: тот ботаник, который почти десять лет ходил со мной в один класс, умер вчера в петле, и сейчас в его теле сидело чужое существо, инопланетный червь. Он снисходительно ухмылялся похабным шуткам за столом, с аппетитом уплетал скользкие макароны и быстро учился жить в человеческой оболочке. Этому червяку удалось то, что никогда не получалось у Мишки Нефедова – он сразу занял теплое местечко в школьной иерархии. Превратился из изгоя в полноправного члена группы.
Стал своим.
* * *
Последнюю ночь в лагере я долго не мог уснуть. Ворочался на певучей кровати, пытаясь вписаться в бугристый ландшафт продавленной сетки. Меня терзали обрывки мыслей и снов, неприятных, как воспоминания о первом неудачном сексе. Наконец, я встал и поплелся в туалет. Умываться.
Там, в мире бежевого кафеля и эмалированных раковин водопроводные краны выстукивали монотонную мелодию. В наполовину закрашенное зеленой краской окно заглядывал бледный рассвет.
Я плеснул в лицо холодной водой и уставился на свое отражение в зеркале над умывальником. Карие глаза, как у отца, короткий нос с резко очерченными ноздрями, широкие брови, сросшиеся на переносице – знакомое и одновременно чужое лицо. Может, я тоже умер? Там, под дубом? И сейчас мое отражение изучает кто-то другой, забравший себе тело и память Сани Морозова?
Чтобы закрыть кран, я ненадолго отвел глаза от зеркала. А когда посмотрел вновь, вскрикнул, увидев лицо Нюфы.
Он стоял у меня за спиной. Улыбался.
Я развернулся и одним движением прижал его мягкую шею к стене. Мои руки подрагивали, на глаза набегала бурая пелена.
– Хочешь повторить? – голос Нюфы был спокойным. – Давай. Только это ничего не изменит. Ты же знаешь.
Да, я знал. Знал хотя бы потому, что в его глазах не было страха. Тот, кто однажды умирал, не боится сделать это вновь. Ему больше нечего терять – все ценное уже потеряно.
Я перевел взгляд на свои руки. Под пальцами пульсировала фиолетовая полоса. Кровоподтек от веревки. Его вид вызвал острое отвращение.
Нет, не к Нюфе.
Читать онлайн книгу «Теткины детки» бесплатно — Страница 1
Ольга Шумяцкая
Теткины детки
Роман, рассказы
ТЕТКИНЫ ДЕТКИ
Роман
Маме и папе…
1965–1975
Сначала казалось — страшно.
Семья была большая, шумная, чужая. По вечерам за столом собиралось человек пятнадцать — двадцать. Со всех концов Москвы приезжали дядюшки и тетушки, племянники и племянницы, родные и двоюродные, близкие и далекие. Громко пели украинские песни и — тихо, плотно прикрыв дверь в общий коридор, — еврейские, местечковые. Они все были из еврейских украинских местечек и привыкли жить кучно и тесно. Когда к столу совсем ничего не было, свекровь резала большой батон и вынимала из буфета банку засахаренного прошлогоднего варенья. Время от времени в проходной комнате у белой кафельной печки — единственном теплом месте — обнаруживались иногородние родственники. Тогда свекровь пекла пироги, с утра накрывала стол, звонила из темного закутка у кухни, там на стене висел телефон, похожий на гигантскую черную муху, с тяжелой, как гантель, трубкой.
— Нюра, ты слышишь? Приехал Даня из Киева! Сонечка? Это я, Муся! У нас Дора из Ревды!
Хлопали двери, приходили и уходили люди.
— Едут рижане, — объявляла свекровь.
«Рио-де-Жанейро», — чудилось Татьяне.
— Завтра будет проездом Сара из Магадана! — кричала свекровь в трубку.
«Сара с Мадагаскара», — шептала Татьяна.
Сама она нигде не была — ни в Ревде, ни в Магадане, ни в Киеве. А уж в Рио-де-Жанейро и подавно. Названия знала из школьного курса географии и повторяла про себя с каким-то молитвенным благоговением. Когда в клубах морозного пара или летней томительной испарине в дверь вваливались чужие люди, в воздухе пахло дальними странами. Люди сгружали в угол коричневые чемоданы, похожие на растрескавшийся шоколад «Аленка», серые самострочные мешки с детсадовскими и пионерлагерными цветными надписями, вышитыми нитками мулине: «Эдик А., 3-й класс», «Соня Д., подготов. груп.». Отряхивались, осматривались, требовали немедленно горячей воды, мыла и полотенец, потом долго плескались в общей кухне под краном, и фыркали, и стонали от удовольствия, и кричали через коридор, что надо срочно разобрать чемодан, потому что домашняя колбаса с чесноком уже сутки как в дороге, а ей это вредно. И торт — чудный «Киевский» торт, безе просто шелк, а крем, вы не поверите, ни капли маргарина! — немедленно выньте и поставьте на холод, а варенье ничего, варенье переживет, что ему сделается! И входили в комнату, голые по пояс — мужчины в старых линялых галифе, женщины в черных толстых суконных юбках — вот что удивительно, даже в жару, даже в жару! — и сатиновых бюстгальтерах с большими белыми костяными пуговицами, чуть-чуть пожелтевшими от старости. И это удивительно, еще более удивительно, потому что тут вам и соседка Марья Львовна, известная блюстительница нравов, и лысый Толька из угловой комнаты, известный на всю округу бабник и охальник, и полная кухня любопытных глаз, пристально следящих за каждым неловким движением, и уши, приклеенные к замочным скважинам в надежде на необдуманное слово — и вот вам, белые бюстгальтеры всем напоказ, и ладно только бюстгальтеры, еще и пуговицы, почему-то олицетворяющие для Татьяны мучительный стыд телесного разоблачения в присутствии чужих людей. Пуговицы она воспринимала как печать этого стыда, поставленную на самом видном месте. Но ничего не замечалось. Ни осуждающие взгляды Марьи Львовны, ни похотливая Толькина улыбочка. Шли по темному коридору, с полотенцами на плечах, встряхивая мокрыми волосами, словно после вечернего деревенского купания. И свекровь — та самая свекровь, которую Татьяна боялась до озноба, до сжатых кулачков, до побелевших костяшек пальцев, — свекровь хохотала, бросалась на шею, душила в объятиях так, как умела только она, — ни ойкнуть, ни вздохнуть, — чмокала в щеку и подводила к Татьяне.
— Это наша Танечка! А это…
Даня, Дора, Сара, Моня… Родственники. Теперь и ее, Татьяны, тоже. Родственников Татьяна боялась, сбивалась со счета, путалась. У них-то с мамой почти никого не было. Единственная тетка — мамина сестра-близняшка — приезжала из деревни раз в пять лет, и в их крошечную комнатенку на Сретенке забегали разве что Татьянины подружки.
Как они остались с мамой вдвоем, Татьяна помнила. Это совсем недавно было. Татьяна тогда училась в последнем классе. Шел 62-й год, в школах уже несколько лет как ввели совместное обучение, и на двадцать три девчонки приходилось пять парней. Петька Завалишин — рыжий до боли в глазах — влюбился в нее сразу. Он к ним как раз в выпускной год пришел. В нее вообще сразу влюблялись. Учительница истории сказала как-то, что у нее глаза как на фаюмском портрете. Что такое фаюмский портрет, Татьяна не знала, но слова запомнила и вечером, лежа в кровати, долго вертела в голове. Слова казались мягкими, уютными, фланелевыми, чуть-чуть отдающими пармской фиалкой. Татьяна как будто пробовала их на вкус. Так вот, Петька. В тот день Петька впервые пошел ее провожать. Нет, не так: в тот день она впервые разрешила Петьке себя проводить.
— Пойдем, — сказала у подъезда, — поднимешься, чаю выпьем.
Они поднялись. Бабушка сидела в кресле у окна. Сухие руки, лежащие на подлокотниках, слегка дрожали. Увидев Татьяну, бабушка шевельнула тонкими подкрашенными губами. Высокая, волосок к волоску, прическа «а-ля Помпадур» — «помпадурой» звала ее Татьянина мать — качнулась в знак приветствия. Татьяна подошла, таща Петьку за собой. Бабушка ласково посмотрела на них, вздохнула и умерла. Татьяна закрыла ей глаза и пошла звонить матери, на фабрику.
— Тебя ждала, — сказала мать. Выдвинула ящик комода и вынула оттуда старый коричневый пуховый платок с дырками вместо ажурного рисунка — завесить зеркало.
Так они остались вдвоем.
А Петька что. Петьку Татьяна потом видела всего раз на встрече друзей, лет через тридцать после окончания школы. Полинял, стерся, Татьяна с трудом его узнала. А он — он посмотрел на нее угрюмо и пробормотал что-то о глазах, которые никакое время не берет. Это к вопросу о фаюмском портрете. Сама-то Татьяна считала, что глаза у нее как чернильные кляксы.
Последние годы, когда бабушка уже не вставала, Татьяна с матерью вынимали ее по утрам из кровати, надевали белоснежную блузку, синий саржевый костюм, сооружали на голове «помпадуру» и подносили маленькое зеркальце. Бабушка смотрелась в зеркальце, тонким, сухим пальчиком тщательно разглаживала морщины на вельветовом от старости лбу, проводила по тонким губам помадой, пуховкой — по впалым щекам, будто сделанным из мятой рисовой бумаги, и кивала: можете идти. Они шли: Татьяна в школу, мать на работу, на трикотажную фабрику. Вечером мать первым делом кидалась к керосинке, варила картошку, или пшенную кашу с тыквой — Татьяна особенно любила, чтобы с тыквой, — или вермишель — бабушка предпочитала «Экстру» — и, роняя по дороге тряпки, обжигаясь, чертыхаясь, несла в комнату. Мясо ели не часто. Если честно, почти совсем не ели. Разве что на день рождения или праздник какой. Однажды матери дали премию, и она решила кутнуть. Зашла в кулинарию, купила три отбивные. Придя домой, сразу кинулась жарить. Хотела успеть к Татьяниному приходу. Но тут бабушка крикнула что-то своим высоким птичьим голосом, мать бросилась на зов. Вернувшись, обнаружила на кухне соседскую девчонку Нинку, которая хватала отбивные со сковородки и торопливо засовывала в рот. Увидев мать, Нинка отскочила в сторону, на секунду замерла, прыгнула обратно и цапнула оставшуюся отбивную. Прожевав, она осуждающе посмотрела на мать и сказала как бы в никуда, в пространство:
— А говорят, им есть нечего! Говорят, на одну зарплату живут! Офицерские-то жены!
Офицерской женой была мать. Татьяна — офицерской дочерью. Бабушка — офицерской матерью. Татьяниной матери Евдокии Васильевне ее оставил отец, когда ушел к другой.
— Вот, — сказал, — Дуся, ухожу. Поживешь пока с мамой.
Мать кивнула. С чужой мамой она прожила семнадцать лет.
Как это произошло, Татьяна не помнила. Об уходе отца знала со слов матери. Еще знала, что в отца пошла мастью и чертами лица. В детстве мать подолгу вглядывалась в ее лицо, протягивала руку, чтобы погладить по голове, но никогда не гладила. Татьяна выросла и стала думать, что отцовские гены, столь резко проявившиеся в ней, не давали матери любить ее так, как обычно любят родители своих детей. И привыкла считать себя недолюбленной.
Она помнила высокого человека в гимнастерке. Помнила, как пили чай из розовых фарфоровых чашек, похожих на лепестки диковинного цветка. Чашки бабушка вынимала из буфета раз в году — когда на пороге появлялся тот самый высокий человек в гимнастерке. Еще Татьяна помнила, как горели бабушкины щеки, как, повернувшись к высокому человеку, она заглядывала ему в глаза, как гладила широкую мужскую руку с папиросой, зажатой между указательным и средним пальцами, как суетливо пододвигала пепельницу, как подливала чай, стуча носиком чайника о край чашки. Как появлялась на пороге мать, бледнела, резко разворачивалась и уходила к Белкиным, в соседнюю комнату, и там сидела на чужой кружевной кровати, похожей на торт с меренгами, сгорбившись и закрыв лицо руками. Татьяна шла за ней и стояла рядом, положив маленькую детскую ладошку на седую голову с тощими косицами, собранными на затылке в жалкую корзиночку. Ей хотелось отнять материнские руки от лица и посмотреть, что там, за этими руками, она так отчаянно скрывает.
— Хоть бы яблоко ребенку принес! — глухо шептала мать.
Как-то — Татьяне тогда было лет шесть — высокий человек взял ее на руки, внимательно посмотрел ей в лицо, и Татьяна вдруг узнала в нем отца — по глазам, похожим на чернильные кляксы.
— В зоопарк пойдешь со мной? — спросил отец.
Татьяна кивнула. Ей показалось, что в грудь ей вложили маленький уголек. Этот уголек потом всегда появлялся, когда Татьяна волновалась, и каждый раз ей вспоминался зоопарк.
— Пойду! — шепнула она.
— Вот и хорошо. Завтра и отправимся. Будь готова к пяти, я за тобой зайду.
Он не зашел ни в пять, ни в шесть. В семь мать расплела Татьянины косички, убрала алые ленты, специально купленные по такому случаю, сняла с нее новые лаковые башмачки, аккуратно сложила выходное платьице. Больше Татьяна отца не видела.
Краем уха слышала, как бабушка говорила матери, что отца перевели в другую часть, куда-то на Дальний Восток, и в Москве он долго не появится. А потом она о нем забыла, как забывают дети обо всем, что исчезает из поля их зрения. Мать замуж больше не вышла и после смерти бабушки быстро сама превратилась в старушку. Хотя было ей тогда от силы сорок…
Здесь все было другое. Когда Леонид впервые привел Татьяну в дом, знакомиться с родными, она, оглушенная, не зная, что говорить, что делать, куда смотреть, кому отвечать, шарахнулась к книжным шкафам.
— Сколько книг у вас! Как в библиотеке. Надо составить полный список.
Села подальше, в уголок, взяла карандаш, старательно вывела на клетчатом тетрадном листочке: «1-й шкав», «2-й шкав».
Этот «шкав» долго жил в семейных анекдотах. Татьяна злилась, краснела, потом привыкла, сама стала рассказывать как забавный казус. Она вообще быстро пообвыкла. Прижилась. Освоилась — стала своей. Сблизилась с Лялей, старшей сестрой Леонида. Спустя много лет Ляля говорила, что в тот «книжный» вечер Леонид привел ей не невестку, а сестру. Это была правда. Они дружили, как не дружат родные сестры.
На самом деле ни о каком «шкаве» Татьяна не помнила, как не помнила отца. Память ее была выборочной. Все неудобное, неприятное, ненужное, некрасивое проскакивало сквозь нее, как мелкая рыбешка сквозь ячейки рыбацкой сети. Эту способность отбрасывать в сторону камешки, встречавшиеся на пути, и, не оглядываясь, идти дальше, Леонид называл инстинктом самосохранения. Татьяна с ним соглашалась и думала про себя, что бы с ней стало в этой огромной чужой семье, если бы не этот инстинкт. И тренировала память на услужливость. Сквозь плотный туман, устилавший прошлое, к ней пробивались лишь золотые картинки.
Вот широкая квадратная комната о трех окнах. На окнах — кружевные занавески. Цветов нет. Закатное солнце, проходя сквозь кружево, чертит на дубовом полу странные узоры, похожие на детские неуклюжие рисунки. На Сретенке, в их с матерью девятиметровой комнатенке, узкой, как тараканья щель, окно было одно. Голое окно, выходящее на стену соседнего дома. А тут окна выходят во двор. Во дворе — качели, два куста акации, шиповник, песочница, стол, у стола скамейка, выструганная каким-то местным умельцем. Почти дача. В углу комнаты — пузатая белая кафельная печь. Посреди — круглый стол, плюшевая скатерть с длинными кистями. На скатерти — райские птицы с рыжим оперением, ядовито-зеленые листья и малиновые цветы. На Сретенке, в их с матерью комнате, никакого стола не было. Стояли три кровати — ее, материна и бабушкина. Материна и бабушкина — по двум длинным стенкам, ее, Татьянина, возле окна. Кровати занимали все жилое пространство. Оставалось немного места для клетки с белой мышкой, принесенной Татьяной из школьного живого уголка, и маленького фанерного буфетика, где бабушка хранила чашки — те самые, из розового фарфора, похожие на лепестки диковинных цветов. Когда приходили гости — редко, но случалось, — в комнату вносили кухонный стол, предварительно спросив у соседей Белкиных разрешения переставить на их стол керосинку. Тут никаких керосинок не было. На кухне — пять газовых плит. Десять семей — пять плит. Нормально.
Леонид подталкивает ее вперед. Татьяна переступает порог и окунается в медовое закатное марево. Навстречу ей встает женщина. У женщины все высокое — брови, словно две гусеницы сдвинутые в переносице и поднимающиеся к вискам, лоб, убегающий к иссиня-черным волосам, волосы, уложенные на голове короной, большая грудь под вышитой блузкой с воротничком апаш. Женщина вынимает папиросу, крепко, по-мужски, стучит ею о портсигар, сует в рот и большими мужскими шагами подходит к Татьяне.
— Ну, здравствуй! — говорит она хорошо поставленным басом. Папироса подскакивает на губе. — Марья Семеновна! — и протягивает Татьяне мужскую ладонь.
Татьяна сует свою ладошку. Женщина берет ее, встряхивает так, будто хочет выбить девушке плечевой сустав, и усмехается. Из-за ее спины выглядывает женщина помоложе. У нее такие же высокие, резко очерченные, густые украинские брови, и лоб, и грудь, и аккуратный носик, только волосы собраны в тяжелый низкий узел и в глазах — какая-то ласковая приветливая насмешливость. Она выскальзывает из-за спины Марьи Семеновны, закладывает руки за спину и медленно, с важной страусиной повадкой, обходит Татьяну. В белой блузке и синих шароварах она похожа на школьницу, съевшую слишком много булочек.
— Ляля! — строго произносит Марья Семеновна.
Ляля прыскает и останавливается перед Татьяной.
— Значит, пинг-понг… — говорит она.
Потом они часто пили за пинг-понг. Первый тост на годовщинах свадьбы: «За пинг-понг!» На днях рождения — сначала «За здоровье!», потом «За пинг-понг!». Когда Катька родилась — «Ну, за пинг-понг!».
Пинг-понг стоял на лестничной клетке второго этажа. Вся институтская молодежь собиралась там в обеденный перерыв. Татьяна тоже приходила. К институтской молодежи она себя не причисляла. Стеснялась. Институтская молодежь — все сплошь молодые специалисты, будущие кандидаты наук, а она — техник, сидит за чертежной доской, обводит остро заточенным карандашиком чужие умные линии. В пинг-понг Татьяна не играла. Пряталась за спинами. Наблюдала. Считала чужие ошибки. В школе она лучше всех делала подачи, такие кренделя закручивала! Однажды, выглядывая из-за чужого плеча, увидала новое лицо. У лица были кудрявые темные волосы, высокий лоб, смуглые щеки с торчащими скулами и странные глаза — со смехоточинкой. Татьяна загляделась на эти глаза и не заметила, как Валька из планового отдела широко размахнулась и со свистом мазанула ракеткой мимо шарика. Шарик отскочил от стола, срикошетил об стену и упал под ноги лицу. Лицо шарик подняло, внимательно рассмотрело, сделало шаг вперед, растолкало народ и протянуло Татьяне, вжавшейся в стену.
— А сейчас не моя подача, — испуганно прошептала Татьяна.
— Значит, моя, — засмеялось лицо.
Татьяна ухватилась за шарик и попыталась вынуть его из длинных смуглых пальцев. Но лицо шарик не отпускало, тянуло к себе вместе с Татьяниной рукой и улыбалось.
— А я вообще не играю, — прошептала Татьяна и тоже улыбнулась.
— А я играю, — сказало лицо, выпустило шарик и сжало Татьянину руку. — Леонид.
Шарик немножко попрыгал и укатился под стол. Они не заметили.
Вечером он пригласил ее в кафе. Решили пойти на площадь Восстания, в высотку.
— Что будем пить? — спросил Леонид, когда они уселись за столик.
— Мне — «Буратино», — прошептала Татьяна.
— Ага, «Буратино», значит, — задумчиво сказал Леонид и заказал красного грузинского вина. — А есть?
— Мне мороженое, ванильное, — прошептала Татьяна, краснея. Еще никто никогда не приглашал ее в кафе и не спрашивал, что она будет пить и есть.
— Ага, мороженое, значит, — задумчиво сказал Леонид и заказал цыпленка табака, столичный салат, пирожное «буше». Ну и мороженое, разумеется.
Весь вечер она боялась, что ему не хватит денег.
Когда официант принес счет, она схватила сумочку и поспешно вытащила оттуда маленький черный кошелек с застежкой-бантиком.
— Вот… зарплата… как раз сегодня… — пробормотала она.
Леонид засмеялся, взял у нее из рук кошелек и засунул обратно в сумку.
— Вы, девушка, очень удивитесь, но у меня тоже зарплата… как раз сегодня.
Они вышли из кафе. Только что прошел дождь, и пленка облаков затягивала небо, как глаз старой больной птицы. Парило. От луж поднимался запах мазута.
— Пошли к бульварам, — предложил Леонид.
И они пошли к бульварам. Шли по улице Герцена — Татьяна по краю тротуара, а Леонид по мостовой, держа ее за руку, как держат ребенка, забравшегося на высокий парапет, и загребая носком левого ботинка влажный, серый, свалявшийся, словно старая вата, тополиный пух. Когда вошли на Тверской, над городом встала радуга. В то лето каждый день шли дожди и каждый день небо строило радужные ворота в их новую жизнь.
— Смотри, — сказал Леонид. — Радуга. Это на счастье. — Он поднял указательный палец и начал считать цвета. — Каждый…
— Охотник… — отозвалась Татьяна.
— Желает…
— Знать…
— Где…
— Сидит…
— Фазан. — Вдруг он остановился и повернул ее к себе: — А я завтра утром уезжаю.
— Куда? — растерянно прошептала Татьяна.
— На юг. На месяц. Матушка достала путевку. Она у меня большой профсоюзный деятель.
— Умывальников начальник и мочалок командир?
И испугалась. Была у нее такая особенность: при всей своей огромной стеснительности сказануть иной раз что-нибудь эдакое, чего сама от себя не ожидала. Леонид засмеялся, притянул ее к себе и поцеловал.
— Я привезу тебе гранаты, — посулил он.
— И рубины, — сказала она, и ей вдруг стало легко. Так легко, будто она превратилась в воздушный шарик, наполненный гелием.
— И рубины, — повторил он.
И они обнялись.
Через два дня, выходя после работы из института, Татьяна обнаружила Леонида. Он сидел на крыльце и пинал ногой камешек.
— Я сбежал, — сказал он и протянул ей гранат. — Вот. На рынке купил. На Центральном. Как обещал.
— А как же матушка?
— Матушка испугалась, решила, что-то случилось. Пойдем.
— Куда?
— Как куда? К матушке.
— Как же тебе отпуск дали? — спросила она по дороге. — Ты же в институт только пришел.
— Я в институте год как работаю. Ты что, не замечала?
— Не замечала.
— А я тебя замечал, — сказал он специально беспечным голосом.
И они поднялись на крыльцо.
— Значит, пинг-понг? — спросила Ляля, глядя на Татьяну снизу вверх быстрыми украинскими глазами и покачиваясь с пятки на носок.
— Ляля! — строго повторила Марья Семеновна.
Ляля сверкнула черным глазом, поднялась на цыпочки и вдруг влепила Татьяне в щеку смачный поцелуй.
— Ляля, Ляля! Ля-ля-ля! — пропела она, побежала куда-то в сторону и вернулась, таща за руку высокого человека с маленькими очочками в золотой оправе на тонком горбоносом лице. — Позвольте представить — Миша, мой двоюродный муж!
Татьяна неуверенно улыбнулась, не понимая, надо ли смеяться над этими странными словами или следует все же спросить, что это за штука такая — «двоюродный муж». А Ляля между тем продолжала:
— И целыми днями: «Ляля-Ляля! Ляля-Ляля!» Хоть бы что-нибудь новенькое придумали!
— А вас разве не Лялей зовут? — спросила Татьяна.
— Лялей меня зовут. Но представляешь, как надоедает! Сказали бы, к примеру: «Давай, Катя; тащи чай!»
— Давай, Катя, тащи чай! — сказал Миша, и Татьяна поняла, что пропала.
Она обернулась, как бы прося помощи у Леонида, но Леонида поблизости не оказалось. Тут-то и наткнулась взглядом на многострадальный «многоуважаемый шкав».
Она сидела в углу, склонившись над тетрадным листочком, ломая карандашный грифель о подлое слово «шкав» и глотая обидные слезы, когда дверь тихонько отворилась и в комнату скользнула тень не тень, фигура не фигура, так, мазок серой краски в пространстве. Марья Семеновна поднялась и пошла навстречу тени, протягивая руки.
— А вот и Риночка! — пропела она. Голос ее был сладок и чуть-чуть напряжен. — Проходи, Риночка, садись. Сейчас чай пить будем. Ляля!
— Катя! — тут же отозвалась Ляля.
Но Марья Семеновна посмотрела строго, и Ляля помчалась на кухню.
Чай пили с огромным бисквитным тортом, украшенным ядовито-красными розами. Леонид подцепил самую большую розу и плюхнул Татьяне на тарелку. «Мишку за этим тортом к меховщику гоняли!» — шепнул он, и она снова — в который раз за этот вечер! — поразилась. Какой меховщик? Что за меховщик? Почему к меховщику надо бегать за тортом?
Ляля болтала ложечкой в стакане, бросая на Татьяну быстрые лукавые взгляды. Миша тоже болтал ложечкой, но глядел не на Татьяну, а на Лялю. Он всегда на нее глядел и как бы примеривался — к ее настроению, словам, улыбкам, взглядам. Уловив в ее лице что-то, одному ему понятное, облегченно вздохнул и засмеялся. Ляля потянулась за сахарницей, но он перехватил ее руку и быстро поцеловал в ложбинку между большим и указательным пальцами. И это тоже поразило Татьяну. Она не знала, что можно вот так просто, за чайным столом, на глазах у всех поцеловать жене руку, а потом долго держать, поглаживая пальцем нежную впадинку, где линия то ли любви, то ли жизни делит ладонь пополам.
Марья Семеновна сидела чуть поодаль — в торце, рядом с Риной, низко склонившейся над вазочкой с вареньем. Ела Рина странно. Не ложку несла ко рту, а лицо к ложке, высоко подняв острые плечики, а голову — наоборот — опуская все ниже и ниже. Взгляд ее из-под плотных подушечек век, заслоняющих глаза, был косой и настороженный. Не то чтобы оценивающий, скорее недоверчивый и выжидательный. Недобрый взгляд. «Может, она в Леонида влюблена?» — подумала Татьяна, и мысль эта потом долго мучила ее. Марья Семеновна подкладывала Рине варенье и приговаривала:
— Ешь, Риночка, ешь. Еще бери, не стесняйся. Тортик бери. Дома-то, наверное, тортик не часто ешь.
Рина краснела, еще больше горбилась, но кивала и тортик брала. На Татьяну Марья Семеновна почти не смотрела. Поначалу сунулась было с расспросами: где, мол, училась, а мама у нас кто, а на какой фабрике. Но Леонид сделал какое-то неуловимое движение, и Марья Семеновна осеклась, замахала руками — все-все-все! удаляюсь! и слова больше не скажу! даже не просите! И села с краю. И обернулась к Рине. И теперь задавала свои вопросы ей, а та жужжала что-то в ответ. «Жужжала» — это Татьяна потом придумала.
«Пошла жужжать!» — усмехалась она, когда Рина начинала играть в Золушку, угнетенную невинность.
Рина действительно говорила тихо и как бы нехотя, с трудом проталкивая слова сквозь плотно сжатые узкие губы. Скажет слово — и молчит. Платьишко на ней было унылое, школьное, с заплатками на локтях, а девочка уже вполне взрослая — не школьница, студентка, наверное. Это Татьяна сразу заметила. Еще заметила породу — пудельково-кудельковая. И резкой синевы глаза — глаза, которые Рина будто нарочно прятала за плотными припухлыми подушечками век. Такие веки Татьяна видела впервые. Разговора ее с Марьей Семеновной Татьяна не слышала. Так, шелест какой-то. Доносились отдельные слова: «…мама… отец… а как же ты, Риночка… совсем не дают… уйду… общежитие». Татьяна поняла, что Рина жалуется.
— Риночка у нас будущий педагог! — сообщила Марья Семеновна, подкладывая варенье в Риночкину вазочку. — Будет преподавать русский и литературу.
— Ну, хватит! — Ляля хлопнула ладошкой с коротенькими толстыми пальчиками по столу и поднялась. — Убирайте со стола, играем в карты!
— В карты? — поразилась Татьяна. У них в доме после семейного чаепития никогда не играли в карты.
— В карты, в карты! А то сейчас уснете. В кинга. Миша, тащи колоду! — и быстро смела все со стола.
Играли парами: Леонид с Татьяной, Ляля с Мишей. Рина сидела за спиной Леонида, заглядывала через плечо, шептала что-то ему на ухо, иногда протягивала руку, бралась за какую-нибудь карту и кидала ее на стол. «И чего лезет!» — подумала Татьяна, но через минуту забыла и о Рине, и о шепоте, и о руке, протянутой через плечо Леонида. Ляля объяснила правила. Татьяна выслушала, кивнула и вдруг почувствовала в груди знакомое жжение. Уголек. Только не болезненный, не острый, а горячий и приятный. Она взмахнула рукой, хлопнула картой об стол, и игра пошла.
Если бы в тот вечер Татьяна увидела себя со стороны, то сильно бы удивилась. Азарт никогда не значился в числе ее достоинств. Но тут — и глаза разблестелись, и щеки разгорелись, и волосы растрепались, и…
— Ты чем кроешь! Ты думай, чем кроешь! — кричала Татьяна на Леонида, и искры летели из ее чернильных глаз. — Взятку пропустил, дурак такой! Они же нас обставят, как котят!
Леонид широко раскрывал глаза. Ляля смеялась. Миша поглядывал на Лялю, понимал, что можно, и тоже посмеивался. Марья Семеновна качала головой. Рина сидела с каменным лицом. Татьяна бросала карты и кричала:
— Все! Так я больше не играю! К чертовой матери! — и вскакивала из-за стола.
— А ты ничего! — сказала ей Ляля на прощание. — Я думала, манная каша, а ты ничего, — и влепила в щеку еще один поцелуй.
— Вот ты ее целуешь, — сказал Леонид. — А я ее, между прочим, тепленькой взял.
— В каком смысле?
— В том смысле, что месяц назад она чуть было замуж не выскочила.
— Это правда? — строго спросила Ляля, поворачиваясь к Татьяне.
— Правда, — прошелестела Татьяна, становясь прежней и чувствуя себя перед Лялей как нерадивая ученица перед строгой учительницей.
— За кого? — еще строже спросила Ляля.
— За курсанта одного. На вечере познакомились… в военном училище, — еще тише прошелестела Татьяна.
— И до чего дело дошло? — Ляля грозно сдвинула украинские брови.
— Ни до чего. С родственниками повел знакомить, — еле слышно прошептала Татьяна.
— Ага! Значит, с одними родственниками ты уже знакомилась.
— Нет, я не знакомилась! Вы не думайте! Я сбежала! — закричала Татьяна, отчаянно пытаясь оправдаться.
Лялины брови поползли вверх.
— Как так?
— Ну, пока он ключи искал, я и… на улицу. А там… там мама, папа, дедушка… два… бабушка.
— Сколько? Бабушек сколько?
— Одна. Все уже за столом сидели. Меня ждали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Малыш | Издательство АСТ
В настоящее время в издательстве выходят, как переиздания 30-х —70-х годов, так и книги современных авторов и художников. К каждой книге мы относимся с огромным трепетом. Ведь это не только памятник своего времени, но и невероятное соединение творческой энергии — живой, кипучей, неустаревающей.
Каждая наша книга хранит в себе частички души замечательных людей: авторов, художников, редакторов, оформителей. В любом деле, а в детском книгоиздании особенно, невозможно добиться настоящего успеха и заслужить признание многих поколений, не любя свое дело со всей искренностью и самоотдачей. Сегодняшний редакционный костяк «Малыша» — профессионалы, хранящие преемственность традиций, не переставая при этом двигаться вперед в поисках лучших образцов современной литературы для детей.
Ассортимент издательства «Малыш» охватывает художественную, обучающую, развивающую и досуговую литературу от рождения до 12 лет.
«Малыш» эксклюзивно работает с книгами легендарных детских авторов: С. Маршака, С. Михалкова, В. Сутеева, Э. Успенского, Г. Остера.
Мы издаем книги русских и зарубежных классиков детской литературы: К. Чуковского, А. Барто, В. Драгунского, Э. Мошковского, Г. Цыферова, В. Бианки, Л. Улицкой, А. Усачёва, В. Железникова, Кира Булычева, Саши Чёрного, К. Паустовского, Л. Кассиля, Ю. Коваля, М. Пляцковского, В. Осеевой, Бориса Заходера, И. Токмаковой, В. Каверина, Юза Алешковского, Ю. Кушака, М. Зощенко, А. Гайдара, В. Волкова, А. А. Милна, Э. Портер, Л. Олкотт, Д. Биссета и других.
Направление обучающей и развивающей литературы представляют яркие современные авторы-педагоги О. В. Узорова и Е. А. Нефёдова, Г. П. Шалаева, А. С. Матвеева, Н. С. Ткаченко, О. А. Новиковская и другие.
Мы работаем с лучшими художниками-иллюстраторами, среди которых В. Лебедев, В. Конашевич, Е. Рачёв, В. Сутеев, В. Чижиков, А. Елисеев, Л. Владимирский, Е. Монин, А. Аземша, Э. Булатов, О. Васильев, Ф. Лемкуль, Ю. Коровин, А. Савченко, В. Любаров, С. Бордюг, А. Мартынов, О. Ионайтис, Н. Салиенко, Н. Бугославская и другие.
Читать книгу Особенные дети. Как подарить счастливую жизнь ребёнку с отклонениями в развитии Наталья Керре : онлайн чтение
Отличная книга. Люди именно с таким подходом мне помогли относиться к Соне так, как я сейчас отношусь. Даже не к самой Соне, а к проблеме особенного ребёнка в семье.
Когда я родила Соню, первое, что я увидела, – это смущение акушерок, которые мне сразу её не дали в руки и шептались. Я, конечно, не так себе представляла первые мгновения в роддоме и сразу напряглась, поняла – что-то не так. Уже через несколько минут они оправдывались и говорили, что, может, у неё что-то с сердцем, но обо всём мне скажет врач, который придёт на следующий день. Пережить ночь до приговора – самое сложное, особенно мне с моим воображением. Самым главным моим подозрением был синдром Дауна. Наутро врач мне объявил диагноз. Начались вопросы, на что она мне ответила: «Ну, это бывает, это случайность, вы молодая и ещё родите. Мой вам совет: оставляйте ребёнка и идите рожать здорового. Синдром Дауна – это типа ребёнок-дебил, который очень слабый и максимум проживёт два-три года, но всё это время вы и он будете мучиться».
После этих слов у меня начался протест: «Шла бы ты на хер, дура, я сама разберусь, и я чувствую сердцем, что всё это убогие мифы твоего ограниченного ума, моя Сонька будет со мной и нам будет хорошо!» Следующим шагом было защитить себя и Соню от таких врачей, людей, как этот доктор, которые своими приговорами могут искалечить жизнь и ребёнку, и его матери. Поэтому мы с мужем и моей мамой восемь месяцев никому вообще не говорили, что с Соней.
А в восемь месяцев, когда я пошла на плановый осмотр к неврологу в Семашко и она начала расспрашивать, копать, я ей призналась, что уже делала генетический анализ и у Сони синдром. Так вот она мне тогда очень строго и чётко объяснила, что тем, что скрываю это ото всех и даже от себя, я не защищаю ребёнка, а только прикрываю проблему, с которой необходимо бороться, наблюдать и помогать дочери жить полноценной жизнью. Надо ходить на занятия, делать гимнастику, ходить к логопедам, пить специальные витамины, проверять сердце, кровь и т. д., чтобы не упустить порок сердца, лейкоз (всё, что у Сони и случилось) и вовремя начать лечение. Кроме того, она мне сказала, что Соня может жить полноценной жизнью, что дало мне силы, надежду, и я вышла из кабинета, впервые за восемь месяцев выдохнув.
Это я вот к чему:
1. Такой строгий и точный подход, как у автора, на мой взгляд – единственно правильный. Он отрезвляет, он поможет не чувствовать себя жертвой и не жалеть себя. Она даёт чёткое руководство по работе с ребёнком с особенностями и выявлению у него этих особенностей с раннего возраста.
2. Книга написана доступным языком, без лишней медицинской терминологии.
3. Автор всё время даёт шанс на полноценную жизнь и родителям и ребёнку.
4. Возможно, эту книгу мне было бы трудно читать, если бы я родила только что Соню. Возможно, мне были необходимы те самые восемь месяцев, чтобы обо всём договориться с самой собой, прежде чем начать работу со своим ребёнком. Например, я не стала читать про шизофрению – мне до сих пор страшно. Поэтому я считаю, что эту книгу до аудитории должны доносить специалисты, например читая лекции на основе этой книги. Кроме того, эту книгу должен прочитать каждый от врача до волонтёра, имеющий шанс встречи с семьёй, в которой есть или должен родиться ребёнок с особенностями.
5. Уверена, что эту книгу купят мамы и папы уже со взрослыми детьми (от трёх лет).
У меня есть знакомая, которая издаёт и является соавтором книг, адаптированных для детей и родителей. Они, как правило, для детей с онкологическими заболеваниями, но очень интересны. Соня, например, сама прочитала одну из этих книг и теперь всё знает про лейкоз. Всё, что надо ребёнку. Это я просто вспомнила.
В общем, я за книгу, но её точно надо правильно позиционировать и направлять в правильные руки. Я увидела много нежности в авторе – гораздо больше, чем в книгах, где авторы пишут мимимишно про нездоровье и сложности.
Евгения Долаберидзе,
мама девочки с синдромом Дауна